Семей. 15.12.”Semeyainasy”- В предыдущих главах я рассказала о том, как пережили грозное военное время семьи моих предков, Шапошниковых, Кривошлыковых и Бароховских. Не миновали тяжелые испытания и Боруховских, родственников со стороны отца. Об этом периоде их жизни рассказывает в своих воспоминаниях мой двоюродный дядя, Арон Шулимович Боруховский. В повести «В старые времена, или Картина из прошлого» он пишет: «К началу Великой Отечественной войны я уже два года жил в Москве, где учился в Первом мединституте. Родителям нужно было эвакуироваться самим, без нашей помощи (напоминаю, что родители автора жили на Украине, в городе Ромны, Сумской области), и папа купил лошадь с подводой, погрузил кое-какие пожитки, и они с мамой отправились в Харьков в надежде уехать в Горький, где к тому времени уже находился завод, на котором работал Миша».
Миша – это старший брат Арона, Михаил Семенович (Шулимович ), получивший бронь – освобождение от мобилизации в армию – которую давали высококлассным специалистам в стратегически важных для обороны отраслях промышленности и хозяйства. В семье Боруховских был еще более старший брат, Абрам, 1906 года рождения, работавший в то время в Совете министров и также не подлежавший призыву, как ценный специалист. На фотографии Арон Боруховский (справа) с братьями и сестрой Машей.
Арон Шулимович продолжает рассказ об эвакуации своих родителей в начале войны: «В один из дней началась бомбежка, родители оставили лошадь на обочине дороги, а сами укрылись в канаве. Когда налет закончился и родители вылезли из канавы, оказалось, что лошадь убита прямым попаданием. К счастью, родителям удалось добраться до Харькова, оттуда на поезде до Горького, а дальше в Андижан к маминому брату». А. Ш. Боруховский в автобиографической повести «Это же бык!», опубликованной 20.03.2012 года на сайте «Booknik» пишет: «С 1941 по 1943 гг. я был в эвакуации в городе Андижан Узбекской ССР, куда попал после окончания двух курсов Первого Московского медицинского института им. Сеченова. С июня по сентябрь 1941-го я был на рытье противотанковых траншей в Смоленской области, куда нас, студентов, направили на трудовой фронт. Возвратившись в сентябре в Москву, я узнал, что занятия не начинались, институт в спешном порядке эвакуировался в Пермь. В армию из-за очень плохого зрения меня не взяли. Москвичи покидали город, разъезжаясь кто куда, и мой старший брат посоветовал мне уехать в Андижан к дяде…, где я два года работал в эвакогоспитале, сначала дезинфектором и медбратом…, а потом начальником медицинской канцелярии. В 1943 году мне удалось вернуться в Москву… с Третьим московским мединститутом, который возвратился из эвакуации из Ферганы». После возвращения в Москву Арон был зачислен на третий курс мединститута. В одной группе с ним оказалась эвакуированная студентка из Витебска, Фира Лейтес, его будущая жена. Закончив институт в 1946 году, они поженились и отправились по распределению в Курганскую область. В облздравотделе их направили на работу в село Долговка Косулинского района. Арон Шулимович вспоминает: «Нас встречает местный врач, мужчина среднего роста, в шляпе, с кавказской внешностью, с черными усами… Это Гавриил Абрамович Илизаров, впоследствии всемирно известный травматолог, совершивший переворот в лечении переломов».
А. Ш. Боруховский оставил любопытные воспоминания об этой своеобразной личности. Отец Г. А. Илизарова был тат, т.е. горский еврей, мать – русская еврейка. С ним и его семьей, состоящей в то время из матери, брата и двух сестер, мой дядя с женой жили под одной крышей около двух лет. Жилье находилось рядом с больницей и представляло собой деревянную избу, разделенную сенями на две половины. Арон Шулимович отзывается об Илизарове, с которым его свела судьба в глухой деревушке, с огромным уважением: «Выходец из дагестанской глубинки, попав в сибирскую тьмутаракань, где запросто можно было спиться, остаться в забвении, он достиг мирового признания, навечно вписав свое имя в список величайших травматологов мира». Здесь же, в селе Долговка у Арона и Фиры родилась в 1947 году их дочь Алла. «Как назло, Илизаров уехал на курсы усовершенствования, в больнице акушерка была занята другой роженицей, и поэтому роды у жены пришлось принимать мне дома на обеденном столе…»
После окончания Великой Отечественной войны жителям СССР тоже не давали скучать. Особенно евреям. Развернулась антисемитская компания под названием «борьба с космополитизмом». Евреев клеймили как «безродных космополитов», лишенных всяких корней, чужаков, поклоняющихся западному, капиталистическому образу жизни. Ряд деятелей еврейской культуры были арестованы, а позже расстреляны. Старший сын Боруховских, Абрам, был уволен из министерства и долго не мог найти новую работу, никуда не принимали. Арон Шулимович пишет: «…Поползли кем-то инспирированные слухи, что мы с женой во время отпуска в Москве встретились с Михоэлсом, хотя он был убит в 1948 году, а шел 1952-й, и от него мы привезли два чемодана с сыпнотифозными вшами, чтобы заразить жителей… сыпным тифом…». Соломон Михоэлс, художественный руководитель и главный режиссер Московского государственного еврейского театра (ГОСЕТ ), талантливый актер, пользовался огромным авторитетом в мире. Будучи председателем Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), созданного в 1942 году, ездил в США и страны Европы для организации финансовой поддержки СССР в борьбе с фашизмом.
Когда окончилась Вторая мировая война, С. Михоэлса, за ненадобностью, переквалифицировали в «буржуазного националиста». Последней каплей было то, что во время одного из выступлений в декабре 1947 года он одобрительно отозвался о предстоящем создании государства Израиль, чем подписал себе смертный приговор. Его ликвидация была инсценирована как автомобильная катастрофа во время поездки в Минск. Арон Боруховский и его жена Эсфирь хлебнули горя также в связи с «делом врачей», сфабрикованным спецорганами. Группу московских врачей, большая часть из которых была евреями, обвинили в намерении «истребить руководящих лидеров СССР». Их именовали не иначе, как «убийцы в белых халатах». Начались массовые увольнения врачей-евреев с работы. «Плановые операции почти полностью прекратились – люди боялись, что я умышленно сделаю операцию не так, как нужно. Если возникала необходимость в экстренной операции, то обычно задавали вопрос: «Доктор, а вы меня не зарежете?». К жене в роддом женщины ложились со страхом, боясь, что жена умертвит ребенка. «И это несмотря на то, что их обоих уже хорошо знали в районе, ценили как опытных врачей, относились с уважением! Я не помню практически ни одного случая, чтобы мы досмотрели до конца хоть один кинофильм в районном доме культуры, чтобы среди сеанса не раздался возглас «Боруховский (или Боруховская ), на выход!». Значит, в больницу привезли больного, требующего неотложной помощи. Редко нам с женой удавалось спокойно проспать всю ночь. Часто по несколько раз за ночь раздавался стук в окно – нас вызывали в больницу».
На счету у каждого из супругов были десятки спасенных жизней, сотни вылеченных пациентов. Однако достаточно было одной клеветнической статьи в газете, чтобы их, как и миллионы других врачей-евреев на территории СССР, заподозрили во вредительстве и прочих смертных грехах. Как же легко тогда можно было манипулировать общественным сознанием! Да что там – «было», «тогда»! Так оно и осталось, к сожалению…
Продолжение следует
Любовь Бароховская
